Отчет пана Кандыбы

День первый — Кандыба влюблён.

Итак, разрешите представиться. Кандыба Лев Андронович, диканьский помещик и мировой судья, отставной поручик.

Для меня начались эти события, когда в тихое наше захолустье валом повалили приезжие.

Вечерним дилижансом приехал некий бравый господин Хлебников, одетый вроде бы как в военный мундир, но без эполет, с ним — щеголеватый молодой человек с седоватыми висками, некто Фандорин, а ещё — барышня, да такая, ухххх! Таких у нас в Диканьке отродясь не видывали.

А ещё племянник ко мне приехал, Олесь. Я племянника этого лет восемнадцать не видел, а когда видел, с ним конфуз случился аккурат мне на мундир. А тут приехал, с письмом от маменьки своей, кузины моей Тасеньки. Остановился, говорит, на постоялом дворе, денег, говорит, не надо. Тьфу, как и не родня совсем. Но всё ж таки племянник. Родная кровь, в смысле двоюродная.

Сидим мы в господском отделении нашего шинка, выпиваем да закусываем. Доктор тут же, трубка клистирная, примазался к чистой публике. Фандорин Олеся развлекает умными сентенциями. Хлебников за барышней мадемуазель Любавой ухаживает, усы крутит. Ну да мы и сами с усами.

Подкрутил я усы, огладил бороду — и сам за мамзелью приударил. Песенку ей спел про крамбамбули — говорят, её сам Пушкин сочинил! Познакомился заодно. Говорит, ищет она свою тётку, а тётка приболела, да обещала богатое наследство ей передать.

Хм, думаю. Больных помещиц из соседок что-то не припомню — у Анишкиной дочка есть, а Колотай вроде здорова. Но с другой стороны — ярмарка же! Может, откуда-то из-за Сорочинец приехала тётка, я же всех окрестных помещиц не знаю. Тем более что барышня планы строит, про наследство говорит уверенно.

Пошли мы искать эту самую тётку. По всей Диканьке бродили в темноте, соловьёв слушали, вокруг пруда гуляли… в общем, ближе к полуночи я был очарован, влюблён, как мальчишка и думал уже было свататься.

Ну, со свататься я решил подождать до объявления тётки. Я же не мальчишка, всё-таки.

И вот наконец нашли мы какого-то парубка, что вызвался проводить нас к тётке. Смотрю я по сторонам и вижу, что идём куда-то не туда. На окраину села идём, где явно дворянке делать нечего. И барышня моя Любава как-то неуверенно держится, ко мне жмётся. А ну и ладно.

Но дальше пошло что-то уж совсем из ряда вон выходящее. Заходим мы в хату. Обыкновенную хату крестьянскую. Темно, едва только в печи угли тлеют. Пахнет тяжело, как в госпитале у гангренозных. И бабка какая-то лежит, явно помирать собирается. И барышню мою называет вдруг Любкой, и речь с ней ведёт о навозе и сдохшей корове. Ну, думаю провести решили Кандыбу! А потом смотрю — нет, барышня-то моя сама сидит растерянная, жалко до слёз. Думала, и впрямь наследство получит, а тут — навоз да плетень покосившийся в огороде.

Тут бабка помирать начала. Тяжело помирала. «Не пускает», — говорила, «господь, не даёт уйти». Крышу над собой разобрать просила. Я, когда в Валахии служил, такого наслышался. Ведьмы так умирают: не может ведьма умереть спокойно, если дар свой не передаст наследнице. И вот вижу — Любаве-то моей дар ведьминский перепадает, вот оно, наследство-то! Схватил я её за руку, а старуха хвать за другую! и всё, говорит, хорошо, теперь отпускает. Так и померла.

Tут как нарочно батюшка рядом оказался, отец Савелий — очевидно успел кто-то позвать. Начал он отпевать старуху, а Любаву-то мою от молитвы корчить начало. «Давит», говорит, «жжёт, не могу!» Руку у меня вырвала и бегом из хаты вон, а я так и замер. Вроде бы догнать её надо, да где её теперь искать, ведьму-то. Может, сквозь землю провалилась? на метле улетела? Так и остался возле тела старухи, поминальную молитву слушал, потом ещё с батюшкой разговаривал.

Потом весь вечер по деревне бродил пьяный — «Любава!» — кричал, — «Любава!»… Так и не нашёл.

(продолжение следует)

Лирическое отступление: той же ночью Любаву убил Богомолов и Кандыба её уже никогда не увидел. Потом Кандыба будет плакаться в жилетку тому же Богомолову о том, какую роскошную женщину он встретил и потерял.

День второй:
Кандыба в трудах, аки пчела.

На следующий день вернулся я из имения своего в Диканьку. Встретил отца Савелия, поговорили с ним о ведьмах. Посетовал я ещё немного по Любаве, но потом как-то собрался, решил, что наваждение.

А приезжих поприбавилось. В трактире какие-то господа завтракают, а за столом… ох ты ж, какая птица. Прям с картинки. Сюртук шёлковый, трость, орденская лента. Не говорит, а через губу цедит. Граф Потоцкий из Петербурга. Про государя императора говорит, как про старого приятеля и называет «Алекси». Я ему шпильку подпустил, он меня дураком выставил. Сразу, короче, он мне не понравился.

Лирическое отступление
Желая поддеть Кандыбу, Потоцкий описал некий герб, спросил, не это ли герб Кандыбы, получил подтверждение, и громко потом объявил, что такого герба нет. Интересно было то, что настоящий герб Кандыбы — две сабли, вонзённые в алое сердце. Герб, который описал Потоцкий — две сломанные сабли на червлёном поле. Я думал, что Влад изучил геральдику Полтавской губернии, но после игры он сказал, что герб придумал на месте.

A тут подоспели мать и дочь Анишкины — чудесная барышня Ирина Павловна и не менее чудесная дама Мария Ивановна. Завязалась беседа, а после занялся я делами – приехал из Петербурга инженер Бруннер железную дорогу через Диканьку строить, и с этой целью участки земли у помещиков скупал. Мы с ним и туда съездили, и сюда — убедил я его, что через мои земли дорогу вести лучше всего. Потом с господином Оболонским, старинным моим другом, договорились и в Диканьке участок земли у общины выкупить и Бруннеру перепродать. Выдали взятку шинкарю, выдали взятку голове… короче, с этой сделки наварил я чистыми одиннадцать тысяч рублей.

Лирическое отступление.
Потоцкий позвал в шинок цыган, а сам свалил, не заплатив им. Цыгане пошли по господам с шапкой.
Анишкина:
— Господа, я жениха ищу дочери, так вот хотелось бы щедрого!
Господа дворяне начинают сыпать цыганам серебро.
Кандыба (выискивая в кармане копеечку):
— Жениха, Мария Ивановна, надо искать не щедрого, а бережливого!
(кладёт копеечку в шапку. Лицо у цыгана вытягивается)

А потом началась катавасия с Вытребеньками. Прошёл слух, что кто-то, уж не племянник ли госпожи Колотай, проиграл графу Потоцкому в карты эти самые Вытребеньки. И граф Потоцкий приехал сюда вступать в законное, так-скть, владение.

Чую, дело тут нечисто. И этак, знаете, господа, _по-моему_ нечисто. Если там черти или дьяволы, или наоборот, возвышенные чувства, это не ко мне. А вот если кто у кого землицы хочет оттяпать — вот это к Кандыбе. И желательно, мы же тут все свои, господа, правда? желательно не с пустыми руками. Уважить мирового судью и посредника нужно. Это даже крестьяне понимают. А вот господин Оболонский, святая душа, не очень понимал, так от лужка и лишился о прошлом годе. Ну да сегодня он очень грамотно себя повёл, все траты по диканьской покупке на себя взял, а из доходов от перепродажи мне раз — и тысчонка за здорово живёшь капнула. О чём это мы? Да. Вытребеньки. Отвлёкся я.

Навёл я справки. Вроде бы как покойный папаша Марьи Ивановны Анишкиной подарил эти Вытребеньки племяннику г-жи Колотай. А пока и Анишкины и племянник этот самый были в отлучке, г-жа Колотай имение и прибрала к рукам. И расставаться с ним не хочет. И по этому поводу приходила ко мне, и даже не с пустыми руками.

Г-жа Анишкина, впрочем, тоже по этому же поводу обращалась, и тоже не просто так. Они, значится, в отъезде, а имением их г-жа Колотай пользоваться изволит.

А вот и она, легка на помине. Обедать зазывает. Ну, пообедать — эт Кандыба завсегда. Это мы любим.

За обедом я всё больше на Ирину Павловну засматривался, больно хороша барышня. А матушка-то её всё мне нахваливает, да какая она хозяюшка, да умница, да рукодельница. Э-э, смекаю, Кандыба, тебя, брат, сватают. Ну а я что? Ирина Павловна барышня красивая, хорошего рода, а мне уж сорок скоро, остепениться пора. И прида… а-а, вот и про Вытребеньки заговорили. Значит, дарственная вроде как в завещании упомянута, а самого документа никто не видел. Может, свинья съела. А что, и очень может быть. С дедом моим по материнской линии, Довгочхуном Иваном Никифоровичем, аккурат такой конфуз как-то приключился в Миргороде.

В общем, чую, быть Кандыбе женату! Только Вытребеньки отсудить осталось, да эти же Вытребеньки в качестве приданого мне и отчалят. Заверил я дам в том, что дело выгорит, ручку Ирине Павловне на прощанье стиснул — она аж зарделась вся, скромница моя!

А тем временем в Диканьке творилось что-то странное. Приезжий г-н Фандорин вдруг ни с того ни с сего сместил нашего урядника, а на его место ни с того ни с сего назначили Разуваева. Тут мы, то есть местное дворянство — а мы, почитай, все тут — Оболонский, предводитель наш, Разуваев, Богомолов и ваш покорный слуга, а вдобавок ещё и Бруннер, инженер, который у нас участки под железную дорогу выкупил — некоторым образом всполошились. Посовещались, послали запрос в Киев генерал-губернатору. Нету, отвечают, у г-на Фандорина таких полномочий.

Лирическое отступление.

Бруннер: Фандорин сместил урядника!
Богомолов: Каким образом? Какие у него полномочия? Он что, громко кричал «Фандорин!»?
(в процессе дискуссии)
Кандыба: Мы тут вообще штатские люди, мы кто в отставке, кто вообще не служил. Не наше дело снимать и назначать урядников, это дело генерал-губернатора и полицейских властей! (слегка выпадая из образа) которые, если на них громко кричать «Фандорин!» делают три раза «ку»…

Решили устроить дворянское собрание в усадьбе у Оболонского. И слово взял столичный фанфарон Потоцкий, про которого я уже кое-что слыхал странное — не то кто-то в него стрелял и пули отскакивали, не то кто-то видел, как он кровь пил. В общем, я на всякий случай с собой револьвер имел, серебряными пулями заряженный.

И вот он пошёл рассыпаться, дескать Фандорин чужак, только приехал, неизвестно кто и откуда, и вмешивается в наши дела, и мы должны сказать ему прямо, что он тут не может ничем и никем распоряжаться.

Слушаю я его, слушаю. И все остальные слушают, и только что в рот ему не смотрят. Даже Богомолов, золотая голова, кивает. Ну я послушал, а потом и говорю, мол, а вы-то, ваше сиятельство, тут тоже неизвестно кто и откуда, и от нашего имени прошу вас не выступать и в жизнь нашу тихую не вмешиваться, мало ли что вы особа, приближённая к императору. В Петербурге у себя распоряжайтесь.

Лирическое отступление.

Я в своё время играл орка, вышедшего в одиночку оборонять замок от эльфов. Играл старого викинга, вышедшего на свой последний поединок и молодого викинга, похитившего пленницу у конунга. Играл священника, заступившего дорогу вооружённой страже и шамана, бросившего вызов моровому духу. Самое храброе, что какой-либо мой персонаж когда-либо делал, было вежливое возражение графу Потоцкому. Vlad Ernauro — я твой фанат.

Спасибо братьям-дворянам, поддержали меня. Даже Разуваев. Порешили, что нужно напомнить что Фандорину, что Потоцкому, что они тут гости.

Перед выходом Потоцкий меня задержаться попросил. Смерил взглядом. Я, говорит, тут остаться намереваюсь — Вытребеньки, говорит, мне принадлежат — так что от вас зависит, будем мы друзьями или противниками.
Я ему в лицо ничего не сказал, а про себя подумал, не видать тебе Вытребенек, упырь питерский, как рожи своей в зеркале.

А тут и бал наступил. Ну, про бал-то уже многие рассказывали. Станцевал я первый вальс с Ириночкой Анишкиной, второй — с матушкой её, а потом и началось непотребство. Господин Хлебников встал посреди зала, да как обвинит его сиятельство в том, что тот и людей жрал, и кровь пил, и по ночам летал. Другой бы засмеялся да отмахнулся, а этот встал, упырь, и двинул на Хлебникова с тростью наперевес. Хлебников взял да и разрядил в него револьвер. Упал Потоцкий, лежит. Я наклонился, пульс пощупал — нет пульса. Мёртвый, как, прошу прощения у дам, ветчина.

А тут мертвяк зашевелился да и вставать начал. Я тогда свой револьвер достал — и ещё серебряную пулю ему в грудь!

Тут Фандорин прибежал, заругался. Хлебникова под арест забрал, упыря этого Потоцкого увёл перебинтовывать. Меня, правда, под арест не посмел — сразу понял, что за человек Кандыба!

Кончился бал.

Лирическое отступление

Кандыба — Разуваеву:
— Разуваев! Почему вы в помещении в картузе!?
Разуваев стаскивает картуз вместе с париком, обнажая лысину.
Кандыба:
— А-а, вот почему!

Арестованный Хлебников — навещающему его Кандыбе:
— Вот как это, стреляли мы на балу оба, а в каталажке сижу я один!
Кандыба, оглаживая бороду:
— Видать, не столь ещё демократично российское общество!

И занялся я Вытребеньками. Послал за завещанием отца г-жи Анишкиной. И правда, упоминается там некая дарственная. А вот какая дарственная, кому — то неведомо. Подхожу к Марье Ивановне. Вспомните, говорю, не дарил ли ваш батюшка чего-нибудь кому-нибудь? Хоть огородик с сарайкой, хоть лужок, хоть прудик с карасями. Хорошенько вспомните! Ну, г-жа Анишкина женщина ума недюжинного. Приводит ко мне девчушку какую-то, Пашеньку не то Поленьку. Та и рассказывает жалобно, что подарил-де ейному батюшке отец Марьи Ивановны десятину леса, да та с тех пор погорела вместе со всем именьем. От тут и ладно.

Позвал Василису Кашпоровну на разговор, объясняю, что дескать так и так, дарственная, конечно же, в завещании указана, но какая именно дарственная — того знать уж нельзя, а так как самого документа нет как не было, то суд в моём лице решает, что следует придерживаться того варианта событий, при котором земля не меняет владельца, ибо старина и традиции и преемственность. Осерчала г-жа Колотай, конечно, но что ж поделаешь, на всех не угодишь!

За этими хлопотами и беседами пропустил я всё — и то, как мёртвый Потоцкий в шинок ходил и с дамами любезничал, и что там в таборе творилось — не до пустяков было, тут судьба целого имения решается. На исходе вечера объявил я Марии Ивановне о том, что дело выходит в её пользу, а потом официально попросил у неё руки её прекрасной дочери. И получил, разумеется, полное согласие. Быть Кандыбе женату!

Лирическое отступление

О том, что помолвку Лев Андронович решил отпраздновать, сводив симпатичную селянку на сеновал, а на полдороге получил по голове, очнулся через четверть часа и уехал ночевать в Кандыбовку без копейки денег, он скромно умолчит.