Загруза у меня как такового не было, я просто сказала: Дарка, хочу играть Радагаста. Разговаривать со зверьми, и избавляться от черной дряни в родном лесу.
Давай, сказала Дарка, и я прислал квенту:
До свету еще полевки разбудили. Луна чуть зашла, самая темь стояла. Прибежали, обсели и давай трещать:
– Ой, Югайдочко, ой проснись! Неладно, неладно!
Искорка шикнула на них, да куда – старая она, беззубая, не боятся.
Проснулась я:
– Где неладно-то?
– А в лугу!
– Да что там, скажите толком?
– Ой, черное, как прямо вот под корнем внизу. А по краям кровавым отливает, ой…
– Ну, а Копатыч что?
– Боимся к Копатычу, ягод мало, созлый он, прицарапает…
И то правда, не тревожить бы его сейчас.
А они лезут прямо что не на одеяло:
– Ой, поглянь, поглянь, страшно!
– Да ну вас, что я там нагляжу в темь дорассветную. Со свету пойдем.
– А вдруг оно оттуда?
– Ништо, сюда не доберется. На рассвете сходим, идите под короб пока.
Ничего, притихли, дали доспать до звезды.
Ну чуть сосвело, сыпанула я им зернышек, а то ведь всю ночь так с испугу и сидели. Кур покормила, и пошли в луг. Солнышко, небо ясное, не жарко, а птах не слышно. Что, думаю за дела. Посвистала – слетел Плешивец с Белесой поляны, сел на плечо.
– Вы чего, – говорю, – притихли нынче?
Дрожит только, но не улетает. Глупые они, жаворонки. Ладно, дальше вместе идем.
Смотрю: а в лугу и правда неладно. Черная слизь, да жирная, хоть ешь ее ложкой, и не пахнет ничем, блестит только. И лежит не по всему лугу, а полянками. Трава под ней тоже черная вся, и жухнет тихонечко, как с мороза.
Плешивец только пискнул – и дёру.
Полевки у кромки леса жмутся под орешиной, боятся.
Ну я подошла. Блестит. И правда, по краям какая-то красноватая.
Хотела палкой, да засомневалась, не стала трогать, ну ее в ночь.
Лежит, чернеет. Трава чуть колышется. Где тронуто – там побитая, а где нет, там ничего, обычная. Сорвала у краешка нетронутый листик душицы, растерла – пахнет как надо. Что за напасть такая.
А тут Копатыч. Созлый, а пришел. Смурно ему, видать.
– Что делать будем?
– А и не знаю. Отродясь такой хмари не видывала. А ты?
– Не.
Подумали.
– Ну ладно, – говорю. – Давай–ка луг обходить пока, может, уйдет.
Покряхтел. Ну а что тут поделаешь.
– Давай.
На том и порешили. Полевки, у кого норки были в лугу, пошли в бор к родне проситься. Там ничего, сытно, лисы только озоруют, ну это и на лугу бывает.
Пошла я назад, по пути зайцам сказала, чтоб на воде знак оставили, ну, кто чужой забредет. Хотя, чтобы в это дело лезть, совсем ума решиться надо.
Ладно.
Как вернулась, уж день на дворе. Пока за водой, пока печь затопила – хотела сегодня бочку налить и мыться, заодно уж и кашу ржаную поставила. А яиц нынче не было, скучают Пестряночка с Надейкой, все на лес смотрят, ищут взглядом Костерка. Ну да ничего, привыкнут. Он надолго никогда не уходит.
Tут гляжу, Бородун идет, да рыбину тащит огромную, вишь какой. Добро-то помнит. Поговорили. Почистила рыбу, делилась с ним – не взял. А бок у него уже и зарос почти, чуть только еще шерсть на этом месте залысая. Ну я рыбу испекла, с кашей-то, хорошее дело.
К вечеру ближе уж молоденький приполз. Из Дальней ямы, их там три семьи живут. Мне, говорит, линять скоро, напой молоком, а я тебе шкурку оставлю. Ну тоже дело, ужиные шкурки тянутся хорошо, в них сухих всякую всячину держать можно, к потолку подвесив. Молока не было, я ему рыбьих потрохов дала, то-то рад был: любят они рыбное, а взять-то где же – головастика разве когда поймать посчастливится. Наелся и уснул тут же, у печки, угрелся.
Уж солнце зашло, слышу стучит около двери. Подхожу – Плешивец долбится, до порога долетел, а дальше сил не хватило.
Подобрала его:
– Ты что, – говорю, – голова твоя ореховая, делаешь? Рехнулся, по ночам-то летать?
А он еле дышит, насилу отпоила.
– Копатыч меня, – говорит, – прислал. Она растет.
– Черная?
– Да… до кромки леса дошла. Пятныш, у зайцев-под-дубом младший, не уберегся, мимо орешины бежал, а она там уже. Лапкой зацепил. Прыгнул, визгнул только разок, и лежит, так и кончился.
Что ты будешь делать. Подхватилась я, а тут и поддубные всей толпой, даром что солнце закатилось, и младшенького тащат, на лист большой положили, чтобы легче шло. Махонький он у них, сеголеток, да поздний. Зубками прихватился, едет себе на листе и стонет тихонечно.
Взяла я его, а у него передняя лапка раздута мало не вдвое, и дрожит весь, выгибается.
– Ну-ка, – говорю, – давайте на двор, нечего дом поганить. И хвороста натащите, а я следом приду.
Разожгла кострище, вода у меня осталась еще. Пятныш-то, гляжу, сомлел, только дышит тихонечко. Промываю, а оно не сходит, только паром идет. Заварила тимьяна. Лучше стало, задышал ровнее, а все равно не сходит. Ладно. Завернула его потеплее, на печку пристроила, говорю им:
– Со свету в город пойду. К аптекарке. Может, она что знает. И малого с собой возьму. А вы, пока не вернусь, курам зерна подсыпайте из ларя каждый день.
Обещались. Зайчиха скулит тихонько, остальные молчат, понимают. Заночевали у печки, кучей. Пятныша я теплым напоила, вроде заснул.
Я тогда пошла до опушки, луна только подымалась.
Взвыла, позвала Сильного.
Далеко был, однако, пришел.
– Черную видел? – Спрашиваю.
– Видел, – говорит. – Нехорошо дело. Никогда такого прежде не видел, и никто не видел: сеголеток мой до самого огорья добежал, спрашивал.
– Слыш-ко, – говорю ему. – Пойду в город, как рассветет. Может там что знают. Сам видишь, беда какая от этой черной.
Почесался.
– Ладно, – говорит. – Иди, а я пригляжу тут.
– Ты с Копатычем ссориться забудь, – говорю. – Потом додраться успеете. Сам видишь, какое дело. Если она дальше пойдет, ты своих уводи в предгорья, к водопадам, ага. И моих уводи.
Принахмурился.
– Ладно. Мои на мне, и твои на мне. А ты беду эту избудь.
– Видно будет, – говорю.
Ушел. Ну я домой вернулась, зайчонка еще попоила, иссопом обтерла, и спать легла.
Наутро, чем свет, накормила кур напоследок, обулась поладнее, Пятныша завернула, положила за пазуху, чтоб не мерз. Вышла в травяницу, набрать трав в сумку Вэре на отдарок, гляжу – кобра-невеличка в шалфее вьется.
– Чего тебе? – говорю.
– Спрячь меня, спрячь! За мной госпожа Великая кобра гонится, я кладку ее порушил нечаянно, с ветки упал… они меня на лоскуты растащат, спаси, я тебе отслужу!
– Да куда тебя девать-то, я ж в город иду.
– А возьми меня. Здесь мне все одно жизни не будет, она меня пометила. Возьми, Югайда, я махонький…
– Чай страшно в городе-то, пропадешь.
– Да там, говорят, мышей уйма. Возьми!
И то, змея тяжесть невеликая.
– Ну, – говорю – полезай в сумку, да гляди на травы мне ядом не капни.
Только из дому подалась, гляжу, Длинноногий, прошлогодыш, в дверях отирается. Вымахал за год, прямо зверь сильный стал.
– Садись, – говорит, – на спину. До города свет не ближний.
– Да у меня заяц, – говорю.
– А ты мне морду поясом перехвати.
– Ну, спасибо.
Это Сильный его прислал, конечно.
Так и довез меня до окраины, пока по лесам можно было, а там уж я сама дошла – вот и оказалась в городе под самый полдень. А где Вэра живет, я и не знаю. Пойду у собак спрошу, где тут аптеку искать, может, проводит кто.
Прихожу в город, а там дома кругом, людей – как зайцев по весне, мечутся туда-сюда, дома высокие, иные по два этажа, лошади ругаются, телеги скрипят… вдруг навстречу мне Бибельверт, низушок. А я ему однова жеребенка выходила, он мне за то муки два мешка принес. Знаю его, парень честный. Ну, он меня к Вэре и вывел, а сам говорит: зайти ко мне потом, погляди: раненый у меня, а врача к нему вести нельзя – ведьмак. Ну ладно, зайду, мне что, за одним посмотрю, что за зверь такой ведьмак.
Я Вэре травы отдала – там запаса на полгода примерно было, про нашу беду рассказала, да она и знать не знала, что за дела. И кого спросить, непонятно. У нее девчонка новая, ученица – славная такая, тихая, только лицо и руки в пятнах – бросилась в огонь лошадей выводить, да и погорела.
Ладно, пришла к Бибельверту – а у него дом большой, богатый, моих в нем с четыре поместятся – и лежит парень молодой, в жару, дышит трудно, рядом валяется доспех, какой-то тварью драный, а следы от когтя такие, что сразу видать – не из наших, это точно, ни у одного медведя таких нет.
Рану Бибельверт хорошо затянул, я уж тревожить не стала, попоила парня, попоила Пятныша и под кустом сложила, чтоб не таскать, сама сижу думаю, что делать теперь.
А тут Бибельверт ведет какого-то низушка еще, невысокого, а глаза острые, как у ворона.
— Это, — говорит, — Мило, мой родственник, лекарь, сейчас он рану посмотрит…
А парень хрипит, как может:
— Нет… чародея ищите… хоть друида… хоть кого…
Бибельверт тогда ушел опять, Мило остался, и давай рану обрабатывать, чтобы гной вывести, да так ловко, и инструмент у него надежный – у меня глаза-то и разбежались. Надо, говорит, перо чтоб из раны гной отводить. А у Бибельверта и нету. Ну мне что, вышла на двор, гусей покликала, один мне маховое отдал, а я ему за то вошей повыбрала. Возвращаюсь, Мило рану врачует, я смотрю, и думаю – надо мне это искусство узнать, на что способней будет лечить-то, а то куда мне с травами да кореньями.
Ладно. Рану очистил, а жар не проходит.
А народу в дому ходит немало. Стражники зашли, ведьмак тряпочкой прикрылся, лежит дышит через раз, ну да они его не тронули, поглядели и ушли; а за ними парень молодой: хочу помочь, говорит, чтобы меня взяли в городскую стражу. Ну а чем поможешь тут…
И тут приводит Бибельверт его. Лугайда. Сам в черном, одет дорого, на плече зверь, то ли белка, то ли змей, однако, ни по-беличьи, и по-змеиному не понимает. А сам Лугайд как заговорил – будто весной повеяло. Смотрю я на него, и думаю – вот этот из наших. Так и птицы по осени своих признают, с кем в стаю сбиться, чтоб на юг способней лететь. И мне довелось.
Он рану посмотрел, сказал, как и я – ничего иного тут не поделаешь, а магии я такой не знаю.
Я тогда Лугайду всё про нашу черную напасть рассказала, да только он никогда про такое не слыхал. А он мне на то рассказал, что у них в реке потрава какая-то. Дела.
А ведьмак наш стонет:
— Найдите ее… чародейку… женщина пахнет крыжовником и сиренью…
Ну, думаю, попробуем. Вышла на улицу, залаяла, собачонки сбежались: городские, шебутные все. Я им говорю: кто мне такую женщину сыщет, отдарюсь. Они и рады, пошли искать по городу. Наконец прибегает Драный, самый вожак у них, и смышленый, говорит: пошли, покажу. И вывел меня к трактиру, подобрался к столику, мордой тычет: она, дескать. А женщина-то нехорошая, глаза что у кобры, волос черный, нос хищный, ладно, думаю, парню виднее. Бибельверту сказала, он ее домой пригласил, а я тем временем к хозяину.
Поздоровалась.
— А что, говорю, крысы досаждают тебе?
Хозяин руками только машет:
— Да пропасть их, как в храме их потравят, так они сюда, ко мне.
— Налей мне, — говорю, — похлебки тарелку, а я тебе за то сговорюсь с ними, чтоб до осени ушли.
Хозяин не порато и поверил, но согласился. Тут я короля ихнего высвистала, поговорили. Объяснились с ним, говорю хозяину: крысы до равноденствия уйдут; а коли хочешь с ними в мире жить, ставь им тарелку зерна поутру, они тогда ничего в доме больше не тронут, покуда нынешний король жив. Хозяин подивился, однако, похлебки налил. Ну я пса покормила, как обещалась, а сама назад пошла.
Гляжу – там уж какой-то мрачный человек сидит, и Йеннифер эта, чародейка – и подняли они спасёныша нашего, он уж сидит, к доспехам тянется. И мне говорит: меня это вампирка ела, а еще в городе оборотень есть, и будто он деревню разнес.
У меня аж в глазах потемнело – вот, думаю, напасть, да если же такой до наших доберется, тут и стае конец. Надо, говорит ведьмак, его ловить: поди спроси, пусть твои узнают, что за человек такой, что волком пахнет. Послала крыс, ладно, они его за это сговорили малый мешок зерна под деревяху с дырами на площади поставить.
А я уж всех спросила – и Лугайда, и Мило, и ученую женщину, у которой ни слова в речи не понять, и никто про черную нашу напасть не знает, и не ведает, и все говорят: магия, к чародеям тебе. Ладно, думаю, попробуем к чародеям. А тем чередом про оборотней разговор пошел: за Лугайдом пришла ученая женщина, высокая, красивая, говорит заслушаешься, а только непонятно ничего, как ручей журчит, и давай они с Лугайдом и Мило какую-то книгу читать вместе, и рассуждать про то, что оборотней лечить можно, ежели вживить им серебро в кость, да только они не даются, больно же.
Стоят прямо на улице у порога, книгу разглядывают, а тоже подивилась, только мало что поняла. Тут приходит женщина в красном, статная, красивая, рыжая, тоже про оборотней говорить хочет, а Лугайд ей возьми и скажи что-то – я не толком-то поняла, а только наши испугались все, и говорят: ты что, она сейчас на тебя храм натравит, бежать тебе надо. Лугайд только хмыкнул, но вижу: затревожился. Отозвал меня, вытащил деньги все, что были – забирай, говорит, ежели тебе чародея или ведьмака нанимать, расплатишься. Я тогда камешек свой с шеи сняла, отдала ему, говорю: если поймешь, что бежать тебе, иди на закат, до звезды, а как красная звезда покажется – повороти на левую руку, выйдешь назавтра к поляне. Там покличь меня, Копатыч выйдет, медведь это. Ты его не бойся, камешек мой покажи, и он тебя к моему дому выведет, там и спрячешься. Никто не знает, где я живу, только звери. Лугайд камешек взял, а я думаю – ну и хорошо, если придет, спрячем его до времени, ну, как понравится ему наш лес, если только черная не наползла уже…
Йеннифер и мрачный человек (Геральтом звали) ушли, а спасеныш наш опять в бой собрался – какие-то у него там мантикоры завелись. Крысы мне тем чередом рассказали, что оборотень в городе есть, это человек с хвостом на голове, носит яркую одежду. Я спасенышу нашему сказала, только за чародейкой отправиться собралась, как спасеныш нахмурился: не ходи к Йеннифер до времени, говорит, нет ей веры, надо сперва собрать знание.
Ну и собирай, думаю, а у меня свой интерес.
Пошла на площадь, а тут и Йеннифер мне навстречу. Я прямо к ней:
— Слушай, — говорю, — поговорить надо.
Она зыркнула: ну ладно, говорит, чего тебе.
Сели под дерево, я ей нашу беду рассказала, она задумалась, а после говорит:
— Никогда такого не видела и не слышала про такое. Я дам тебе ответ в полночь, пойду ли с тобой. Ищи меня тут же.
Я ей деньги лугайдовы вынимаю, говорю: не знаю, много тут или мало, а только все твои.
Йеннифер усмехнулась нехорошо:
— Если ничего не сумею сделать, денег мне брать не за что. А если сумею, не расплатитесь.
— Да я понимаю, — говорю, — все твои спасёныши будем.
Ну, тут уж случай такой. А тут вижу — Аик идет, ученица Вэры. Я Йеннифер хвать за руку: стой, говорю, не уходи, погляди, что за беда с девочкой… Йеннифер только глаза закатила, ладно, говорит, посмотрю, а ты иди себе, тут дела магические.
Ну ладно, мне что, пошла пока на площадь. А на площади народ, люд, менестрель, который чудо в ящике носил, с девушками вдруг на сцену залез, да как заговорили складно, то он, то они, точно песню завели, только слушай.
Потом храмовые стражники с бичами и просто ребята городские давай на мечах состязаться – тут беда: паренек молодой, тот, что в стражи подаваться хотел, убил парня насмерть. Я думала, сгоряча, а он как закричит: он убил моего отца, я отомстил, наконец!
Народ сбежался. Тут его стража повязала, и на площади тотчас же повесила, никто толком и сказать ничего не успел. Я стою в толпе, сама не своя, думаю: вот горе, молодой же парень, неужто у них так заведено, ни виры, ни отдачи ничего… у нас, когда Белянку мою, козочку, волк молодой задрал, мне его стая мне, конечно, головой выдала, но я ж его за то убивать не стала, ее тем не вернешь… так и повесили парня, и никто не вступился. Я чуть сама не кинулась, но Лугайд рядом оказался, обхватил меня за плечи, я думаю – нет, это чужое место, представь, как если жаворонок лис учить охотиться станет… а ну, как и меня рядом повесят, и кто тогда Йеннифер а лес поведет, коли она согласится?
Разошлась толпа, Лугайд пропал в толпе, а я в трактир зашла снова, там Мило сидит, грустный. Я ему говорю: вот же, парня взяли и убили, разве можно так. На что со зверями проще. Мило на меня смотрит: это точно, говорит. А у него жена в обозе в город ехала, через два дня должна была прибыть, волновался, им ведь бродом идти. Поговорили. Славный он. Я ему говорю: слушай, если тварь черную избудем, возьми меня в ученики. Мне твоё искусство постичь надобно, чтобы зверей лечить лучше. Он задумался, но не возражал. Я тогда до вечера около него держалась и присматривалась, как он делал и что, помогала – а раненых в тот день еще много было.
И тут крик поднялся, наш спасеныш опять в кабак вбежал, крикнул: «доктор!» и упал. Мы с Мило к нему, он хрипит: яд… ноги… и точно, на штанах у него какой-то дрянью заплевано. Тут вдруг девочка с цветком в волосах как кинется, обхватила его, у него взгляд прояснел, а она без чувств упала. Народ сбежался, Йеннифер тут же, девушку наш спасеныш в храм понес на исцеление магическое – это в ней, оказалось, колдовская сила так проснулась.
Вышла я из кабака вслед за всеми – и тут вдруг идет по улице та огненная женщина, и меня за собой манит.
У меня сердце дрогнуло – ну, как Лугайд с храмовниками в беду попал.
Иду с ней, а у нее глаза, как у раненого.
— Слушай, — говорит, — я нынче брата потеряла, его парень на площади убил. А другой мой брат оборотень. Я твоё лицо в пламени видела, ты их речь знаешь – а я, когда он волк, удержать его не могу. Надо с него проклятье снять, чтобы он навсегда человеком стал. Помоги мне, и не говори об этом никому, а не то, если в храме прознают, его со свету сживут.
Я подумала, и говорю:
— Помогу, и болтать не стану, если только это не он ту деревню вырезал. И если ты обещаешь, что огненные люди Лугайду вреда чинить не будут.
Обещала. Ну, я согласилась тогда, и посулила к храму вскорости прийти, а сама вернулась к Бибельверту, Лугайда найти. Он там и был. Я ему тогда говорю:
— Послушай, я взялась за одно дело, если оно выйдет, то от тебя храм отстать обещал, и от оборотня людей избавим. А если я живой не выйду, сведи Йеннифер к нашим, уговор?
Смотрит он на меня, и понимает, что больше не свидимся.
— Уговор, — говорит.
Отдала я ему деньги назад, и пошла в храм.
Гляжу – Мило, и Йеннифер там же. Ну да, серебро-то зачаровать надо, а лекаря лучше него во всем городе нет. Ему и страшно, а идет — вот он тоже свой, как Лугайд. Йеннифер кривится только – не знаю, чем ей огненная женщина отдала.
Ну, пошли за нею втроем. В подвале темь, и только вой слышится.
Мы давай оборотня уговаривать, сестра по-людски, я — по-волчьи, уговорили – а ему страшно же, думает, мы его убивать пришли. Но сладили, Мило сделал, что надо было, Йеннифер серебро зачаровала, вышли. Женщина говорит: не забуду вам. Но если все вышло, то и ладно, что ж делать-то.
Ушла я снова на плошадь ждать. Тут девчушка-босоножка, хохочет-заливается.
— Чего тебя, — говорю, — разбирает?
— А я, — говорит, — солтысу в ладонь насекомыша подсунула! – а сама меня серебряным колечком трогает.
Я ей говорю: ты это на что?
А она: а вдруг ты оборотень?
— Тю, — говорю, — оборотня нашла… — и как ей завыла по-волчьи. Она еще пуще расхохоталась. Убежала.
Я тогда в снова в трактир пошла, холодно на улице ждать, смеркалось уже. Хозяин меня зовет-манит: слушай, говорит, и точно, что крысы ушли! А ну я тебе сейчас за то похлебки налью, картох с грибами дам – и накормил меня. Тут же Мило сидел ел, я к нему подсела, сидит квас пьем, разговариваем.
Вдруг вот на – снова драка на площади. Парень какой-то молодой на стражу кидается, одержимый, кричат, и точно – он, тремя мечами пронзенный, лезет прямо на меч.
Стоят стражи, как быть не знают.
— Голову ему, — говорю, — руби, чего стоишь! Да откати потом подальше…
Страж и отрубил. Тот успокоился, помер, видать. А темь вокруг непроглядная, гляжу – меч и нож того парня на земле валяются. Ну меч тяжел, а нож взяла, мало ли.
Тут Вэра, и девчушку босоногую ведет, что насекомыша солтысу подсунула.
— Югайда, — говорит, — девочку прятать надо. В храме оборотень объявился, она его кольцом серебряным тронула, и теперь, если ее поймают, они ж ее со свету сживут.
Что делать, надо. На край, думаю, уведу с собой, девка смышленая.
— Ладно, — говорю, — ходи пока, малая, за мной, если что, я тебя в лес уведу, но пока надо полуночи дождаться, Йеннифер-чародейка обещала ответ дать.
Только не дождались – на город Дикая Охота пришла.
Много, темные. Ночь вокруг, темь, факелы по городу мечутся, и все мужики, кто с мечами, кто с чем, на них, и Мило с бутылью какой-то из трактира… и вот идут они, дикие, стеной много их, то им Яна из Ворожейки подавай, то деву эльфийскую, с которой мы давеча под деревом разговаривали сидели – а мы стоим, прямо передо мною Корвин-эльф рубится, дальше я с ножом, а дальше уж Роза, и девчушка, ко мне жмется, и за ними Вэра где-то там с малюткой своей. Ну, стало быть, смерть за нами всеми пришла, что тут поделаешь.
А моих Сильный выведет, он слово держит.
Может, и не дойдет черная к водопадам.
Надо сказать, я сам виноват, что не поехал на Галактику, потому что не люблю этот мир, но в остальном мастера молодцы, поднять игру на такое количество народа просто невероятно. Потрясающие декорации, очень грамотно решен полигон. С огромным удовольствием поиграла с теми, с кем успела, примерно 90% игры прошло мимо меня, судя по отчетам, и о, там было многое.
Мило несравненный. О боже, эта сцена в храме: наш бедный ведьмачонок, на которого все шишки, опять с пропоротым боком, и тут Мило над ним: «Какое счастье! простая колотая рана, безо всякой магии! Как это прекрасно! Так, ну, эту часть черепа мы тебе снимем, зачем человеку столько, глаза у тебя и так постоянно на лбу…» — и так и сыплет, и вот мы уже оба с ведьмаком в корчах от хохота лежим…
Совершенно отличный был Лугайд, и Маргарет замечательная, очень хороший образ. Отдельно трудно было, надо сказать, не встревать в разговоры с комментариями, если ты, по логике персонажа, понимаешь только предлоги…
Сцена с исцеление оборотня вышла очень сильная, я оттуда вышла, пошатываясь, а Мило, хоть ты ему что — глотнул крепкого, перекусил, и опять оперировать…
Ужасно славный был приятель-Бибельверт, хороший честный парень.
Вэру видела до обидного мало, но у нас общая завязка была одна, мы ее прошли, и привет.
Отдельное спасибо хозяину и хозяйке за трактир. Это было просто здорово, ребята, вы отлично это делаете, с вами играть одно удовольствие.
А менестрель, со своим гармониумом, со спектаклем — это просто отвал башки. Отменная подготовка, отменная игра, просто нет слов. Две мелодии, одна реально средневековая, которые я опознал, а сколько всего я не опознал…
Огромное спасибо всем.