Год 1832 от Рождества Христова (он же, 1223 год Хиджры, как считают татары и башкиры) ничем не выделялся среди других годов, которых пролетело над седым Уралом неисчислимое множество. Ни холодный, ни жаркий, ни голодный, ни сытый, никакими знамениями и бедствиями не отмеченный. “Не плохо, оно, знать, и хорошо”. Страшная и новая болезнь холера, терзавшая Поволжье и Прикаспий, опустошая целые города, мало-помалу сошла на нет, попущением Божиим и трудами медиков (в последнем, впрочем, много кто сомневался). Последние карантинные рогатки на дорогах были убраны ещё весной, как дороги просохли: езжай, не хочу! Урал эта хворь обошла стороной, что удивляло власти и придавало твёрдости староверам.
Где-то далеко на западе мела железная метла императора Всероссийского Николая Александровича. Закрывался за фармазонство Виленский университет, лишалось древних вольностей польское панство, и текли, текли на восток, мелея, ручейки внезапно обедневшей шляхты. В придорожных трактирах болтали странное, будто грядёт мир с турками, будто царь собирает войско отвоёвывать для поганых какие-то страны. Божились, что обещал турецкий салтан в обмен самый Царьград, но ведь непременно надует, гад такой, императора-то нашего. Гораздо серьёзнее слушали новости ближних краёв, что власти хотят башкир посадить на землю, да не просто так, а на оброк, а прежних свобод их лишить. “Ох, не стерпят башкиры” — качали головами старики, ещё помнящие былую вольницу, — “Ох, к бунту дело идёт!”.
Местное дворянство было большей частью выше этих низменных опасений. Всё-таки, с обустройством Казанского тракта модные парижские журналы стали приходить почти вовремя, буквально за четыре месяца! А поездка в Петербург, ранее — рискованное приключение, стала всего лишь трудной и утомительной дорогой. Если не гнать, то два месяца, по зимнику — вообще полтора, за полгода можно обернуться! Так и ездили, и по делам, и проведать друзей. Ну а как же к друзьям, да без подарков? Вот и заказывали на заводах шкатулки каменной резьбы, “вечные” чернильницы фигурного литья, инкрустированные курительные трубки. Из Петербурга везли, кроме модных туалетов, книги. Последний новый Пушкин (вы слышали, он работает над поэмой!). Новомодный и exotique Гоголь-Яновский с пейзанскими зарисовками из Диканьки, то милыми, то ужасными. И разумеется, русский Вальтер-Скотт Загоскин, чьи книги, подобно опусам Гомера, будут жить в веках.
На самом Урале события тоже шли, обещая к добру ли, к худу ли, перемены. В Златоусте на казённом заводе, под начальством доброго барина ПалПетровича Аносова, стали отковывать булатные клинки. Баяли, что перерубают они с маху и золинген, и шеффилд, хотя в руках никто из рассказчиков не держал. О тагильском заводе вообще плели россказни одну хлеще другой: будто там вагонетки ходят сами, что с горы, что в гору. Ещё будто ихний управляющий сам никого благим матом через завод не зовёт, а перекинет на доске стрелочку, и тот, кому надо, сам является. Да цена этим байкам два гроша пучок, местный народ вообще на выдумку горазд. А вот то, что уральская изумрудная обманка оказалась на поверку драгоценным камнем — это хорошая новость. Потому что работать по нему не в пример легче, а цвет и игра те же. Спасибо учёному человеку Герману Гессу, даром, что немец! А тут ещё придумал какой-то умный человек наклеивать на холст порошок наждачный, так вообще пошла работа. Теперь мастер, как в силу войдёт, сможет тех же шкатулок, пусть даже и хитрой работы, по десятку в год делать. Это за жизнь выходит почти двести.
Комментарии: 2